Сергей Дигол - Отпечатки на следах [СИ]
«Серпантин» он регулярно позволял себе в университетских туалетах, конспиративно спускаясь на этаж журфака, или даже к юристам — огромным взрослым ровесникам, вид которых наводил на мысль об усовершенствованном генетическом коде. Под предлогом желудочных болей Сергей отпрашивался с середины лекции, запирался в кабинке и, по хозяйски расставив ноги над унитазом, размеренно продвигался к финальному аккорду — вбросу в собственный организм критической порции гормонов радости и выбросу из организма гормонов чьих–то несостоявшихся жизней, шлепавшихся на пол, на стенку, на обод унитаза, вечно загаженный дерьмом, привычным как клеймо завода–производителя.
Пока его член стремительно вырастал, затем краснел, затем плавно набухал, размеренно накапливая энергию, которую в определенный момент он был не в силах сдержать, Сергей рассматривал надписи, оставленные студентами, которых наедине с унитазом охватывал неудержимый приступ иронии. Некоторые четверостишия он помнил наизусть и даже цитировал их новым знакомым, которые в благодарность мысленно награждали Сергея титулом остряка.
Следы в будущее Сергей никогда не оставлял в общаге. Клятву, которую он позже дал самому себе при принятии на работу в СИБ, затем нарушал и снова клялся и так несколько раз, пока ритуал клятвы не утратил даже символического значения, в общежитии приносить не пришлось. И дело было не только в отсутствии дверей в кабинках туалета, не в том, что перегородки между кабинками позволяли соседям свободно не только переговариваться, но и оглядывать друг друга до пояса, а если приподняться на цыпочки, то и перенять манеру мочеиспускания.
В общей кухне, где Сергей за пять лет учебы побывал в лучшем случае трижды, к ароматической смеси человеческих испражнений и приготовляемой пищи привыкли настолько, что никто из студентов не задавался вопросом, чем это, собственно, несет — дерьмовой картошкой или пахнущего картофелем дерьмом? Как соседи по знаменитой тринадцатой общаге Молдавского госуниверситета умудрялись, выходя из туалета, не оставлять в коридоре зловонно–влажных следов, оставалось для Сергея загадкой. Дерьмо начинали складировать сразу на входе в уборную, и Сергей задерживал дыхание и сторонился Сашки Терлецкого, соседа по комнате — каждый раз, когда тот с видом человека, с которого свалилось непосильная ноша, возвращался в комнату, сжимая в руке остатки туалетной бумаги.
К концу пятого курса Сергей даже стал подумывать о книге рекордов Гинесса — не всерьез, конечно, но и не без основания. Привыкли забивать ее всякой мурой. Нет, правда, ну что за чушь: шестьдесят съеденных гусениц за тридцать секунд, бильярдист, забивший пятнадцать шаров за двадцать пять секунд. Или вот это — плевок вишневой косточкой на тридцать два метра? И чем хуже пять лет проживания в пятиэтажном здании и ноль случаев посещения туалета, при том, что всего их в этом здании три?
Чувствуя, что не дотерпит до универа (обычно это случалось с утра, хотя по вечерам Сергей приучил себя обходиться без жидкости и не есть после семи — совсем как жаждущие похудеть толстушки), Платон нырял в кустистые заросли жасмина, конвоировавшие его на всем пути по дороге на троллейбусную остановку.
Душевая для мастурбации тоже не подходила, так же как не годилась она и под место, где можно было принять душ. Смущало не только соседство с уборной — в душевую вела следующая же дверь, но и то, что некоторые студенты, разделявшие неприязнь Сергея к вопиющей антисанитарии туалетов, испражнялись прямо под очистительной струей душа, после чего, как ни в чем не бывало, отмывали до блеска задницу, обрекая на брезгливое возмущение следующего же соратника по нелегкой студенческой доле, почувствовавшего наконец то, от чего уже несколько дней морщат носы все окружающие — запах собственного пота.
Был еще вариант — в комнате, в отсутствии Сашки, тем более что сосед предпочитал оставлять следы не на унитазах, а в презервативах, нежно одеваемых руками его многочисленных подружек. От этой идеи Сергей тоже отмахнулся: бросать подозрительно влажную салфетку в комнатную урну было недальновидно именно из–за ее, салфетки, подозрительной влажности; тащиться же в конец коридора, чувствуя, как от салфетки мокнет карман, было немногим лучше, чем кончить себе на ногу, да и уничтожить салфетку можно было лишь в унитазе, доступ к которому надежно защищался архипелагом из дерьма. Серпантинить в тазик — задвинутый под кровать пластмассовый желтый таз, с помощью которого Сергей, заранее набирая воду в три пластиковые бутылки, хранившиеся там же, под кроватью, поддерживал тело в относительной гигиене, было бы разумно, если задаться целью послеэякуляционного адреналинового выброса. К сожалению, подобный выброс граничил с инфарктом, потенциальные причины которого рисовались с пугающей реалистичностью. Во–первых, донести до умывальника таз в надежде, что никто в него не заглянет, а если и заглянет, то не заметит в воде белесоватые добавки, было еще более наивно, чем заляпанная салфетка в урне. Во–вторых, унижением, граничащим с катастрофой, грозило внезапное Сашкино возвращение, равномерно повторяющийся стук в дверь, а затем — фьюить! — изумленное присвистывание из замочной скважины, в которую заглянул нетерпеливый сосед и застал тебя, хотя и за гигиенической процедурой, но почему–то с вздернутым к животу членом.
— Сейчас, сейчас! — закричал Сергей, когда однажды Сашка действительно вернулся неожиданно, застав Платона — о нет, всего лишь за совершением гигиенического ритуала.
— В душевую чего не идешь? — спросил Сашка.
Было видно, что он искренне удивлен.
— Вот сам и мойся с дерьмом, — отрезал Сергей, смутив соседа не только категоричностью суждения, но и резкостью интонации.
На следующий день Саша Терлецкий купил большой пластмассовый таз.
Только синий.
3
Он прекрасно помнил тот самый первый раз. Когда поклялся самому себе, что больше этого не повториться. Что он не наследит в это треклятое будущее, которого — к чему пустословить? — у его следов, конечно же, нет.
Она была прекрасна, и будущем представлялась только она. Не умозрительным, не воображаемым, и не дерьмовым как прежнее — все–таки не случайно, за неимением подлинной перспективы, он спускал его в унитаз.
Она была будущим, которое можно было потрогать. Отчего Сергей боялся даже случайно коснуться ее руки, или плеча, не говоря про остальное и отчего ему захотелось дотронуться до нее во сто крат сильнее. Будущее было совсем рядом, будущее было во плоти и у него были отчаянно зеленые, просто–таки изумрудные глаза.
Из–за этих зеленых глаз он и нарушил впервые клятву.
— А ты в общаге живешь? — спросила она и уставилась своими изумрудными глазами прямо ему в глаза.
Согнувшись, чтобы никто не заметил беззастенчиво выросший бугорок чуть ниже пряжки ремня, Сергей стрелой влетел в уборную и едва расстегнул ширинку, как струя ударила прямо в двухметровую трубу, разгоняющую содержимое бочка до скорости достаточной для уничтожения самых расторопных мух, имеющих несчастье увлечься сбором питательного материала прямо на территории смыва.
Таня Гузун возникла ниоткуда — в прямом, хотя и с натяжкой, смысле. Зашла в аудиторию и села за свободный стол, вызвав у одногруппников, впервые собравшихся вместе после первых летних каникул, не меньше недоумения, чем никому незнакомый старикан, втесавшийся в компанию друзей–фронтовиков и настойчиво уверяющий, что в одной роте с ними освобождал Сталинград.
— Я из Новгорода перевелась, — пояснила она, на первой же перемене невольно образовав вокруг себя любопытствующий круг.
— Из Нижнего или из Верхнего?… Ну, добро пожаловать в нашу канаву… Привет, а меня Леной зовут… — галдели одногруппники, и только Сергей молчал.
С первого мгновения он почувствовал влекущую и непреодолимую, как черная дыра на пути звезд, силу Таниных глаз. Ее мерцающих, с каждым похлопыванием ресниц, изумрудов. Его даже озарила гипотеза, что ее глаза фосфоресцируют в темноте, и однажды вечером он долго и незаметно шел за ней, чтобы проверить свою версию, шел до самого подъезда, но она так и не оглянулась.
Но когда он увидел эти глаза в своей комнате в общаге, случилось нечто обратное — для Сергея словно свет погас. Зато Сашка, казалось, готов добровольно утопиться в бассейне изумрудного цвета, обращая — надо отдать должное его галантности — не меньшее внимание и второй паре глаз. Саша сидел на корточках, положив подбородок на скрещение рук, а руки — на собственную кровать и переводил лукавый взгляд, который девчонки наверняка сочли нежным, с одной подружки на другую. С Тани на Лену, а с Лены на Таню. На двух подружившихся за пару недель одногруппниц, которые, сидя на Сашиной кровати лицом друг к другу, и одетые почему–то в спортивные костюмы, делавшие их совсем не модельные фигуры и вовсе мешковатыми, не отводили глаз друг от друга даже тогда, когда общались с Сашой и лишь одна из них подняла свои изумруды — всего один раз и на вошедшего в комнату Сергея.
